Вчера был сильный прилет в расположение четвертого штурмового батальона Первой Славянской бригады

  Я снимаю репортажи на камеру. Но парадокс заключается в том, что картинка не передает всего. Очень много важного остается за кадром. То, без чего не возможно понять войну.

Поэтому я решил не только снимать, но и снова писать свои репортажи. Вчера был сильный прилет в расположение четвертого штурмового батальона Первой Славянской бригады. Я как раз звонил комбату. Гермес сразу ответил:

-Ты извини, у меня прилет, ребят завалило, сейчас вытаскиваем, ты, пожалуйста, попозже набери. Занят. Голос его был как всегда спокойным и вежливым. Утром я приехал к нему в штаб.

Гермес сидел на коечке возле дежурных операторов (он спит тут же рядом с экранами и пунктом связи). Все боевые офицеры на передовой живут так: среди своего штаба, вокруг ходят люди, ведут боевую работу, говорят по телефонам, а они все время тут же, даже во время отдыха.

Огромный и капитальный, словно печальный белый медведь (в его ладони моя выглядела детской ручонкой) он рассказывал: -Два двухсотых, два трехсотых, один парнишка Малой с ума сошел.

Ему ноги привалило, пока вытаскивали, все кричал: "спасите, я жить хочу». Мы его успокаиваем: не переживай, никто тебя не бросит… ...Там твою «Ниву" чуть задело, но повезло, шины даже не пробило, а у меня все побило, вся рота без колес осталась - вздохнул Гермес.

Я знал, что он только вернулся с передовой. Под Водиным (это самый передок, дальше уже укропы) ранили бойца, оторвало ногу, и он застрял где-то на нейтральной полосе между Водиным и позициями врага.

И Гермес ночью, с включенными фарами мотался туда, в серую зону, искал парня. Потому что никто не знал, где он подорвался. А тот, теряя переодически сознание, не мог толком ничего объяснить по рации.

Гермес его нашел, привез, и сейчас спокойно и доброжелательно говорил со мной. А его глаза в этот момент смотрели на экран монитора на столе. Вокруг монитора, показывающего позиции врага, стояли его командиры и планировали - куда поставить орудия.

Прилет прилетом, но работу никто не отменял: со дня на день снова идти, выбивать «немцев» с их позиций. Потом пришел Давид (я снимал его недавно вот в этом репортаже: https://www.youtube.com/watch?v=iZ-AhOPK9xU&t=12s. )

Мы поехали к тому, что осталось от располаги. Я там был пару дней назад, как раз оставлял свою старенькую Ниву, которую ребята обещали подшаманить. Это было старое здание из когда-то белого кирпича. Рядом с крылечком стоял большой белоснежный бюст Ленина, на него надели старый бронежилет.

А рядом на лавочке под деревьями, прячась от яркого солнца, курили мужики, все как один загорелые, практически прокопченные, в старенькой ополченской робе, без всяких ярких висюлек. Пехоту, да и любого фронтовика с передка, можно безошибочно определить по внешнему виду.

Тогда от всей этой картины веяло покоем и умиротворением. Сейчас начинал накрапывать дождь, а дедушка Ленин казался очень печальным и расстроенным. Внешнюю стену вокруг входа снесло, проход загораживала свесившаяся сверху плита.

- Осторожно, на соплях висит, - говорил мне Давид, протискиваясь в щель мимо нее. За ней начинался спуск в подвал, который казался почти не тронутым. Он прошел по узкому длинному коридору и остановился у первого проема: - Вот Анатольич.

Он спал, когда завалило, потом полз метров пятьдесят. Почти выбрался, не выдержал давления... - негромко говорил Давид. Голова и часть плеча Анатольича вываливались из завала кирпичей.

Кажется, я помнил его немного - высокий и долговязый, улыбчивый мужик, мы здоровались с ним пару раз за руку на входе, когда я сюда приезжал. Сейчас Анатольич лежал лицом вниз, запекшаяся кровь на голове и плече густо присыпана пылью.

Казалось, что он просто устал ползти и так отдыхал. Не знаю почему, но на этой войне я уже не могу снимать наших погибших. Раньше мог. Теперь нет. Врагов снимаю, а наших не могу. Мне почему-то кажется, что я таким образом нарушаю их покой.